Разговор этот состоялся летом 2012 года, в одном из летних кафе в центре Бобруйска, на открытом воздухе. Встретил я случайно старого приятеля, пару лет не видались, а столики этого заведения случайно оказались на нашем пути. Присели, да и проговорили несколько часов обо всём на свете. В том числе и армейскую молодость вспомнили. По журналистской привычке (думая что-то использовать из нашего разговора для печати) я иногда нажимал кнопку «Rec» своего диктофона. Вот случайно и пригодилось это всё через несколько лет. Лексика сохранена практически полностью.
(Отрывок из сборника «Армейские рассказы 70-х»).
…Сделали ещё по глотку пива, закурили. Помолчали. Вспомнили, видимо, каждый о своём…
Я, после недолгой борьбы сам с собой в явные поддавки, всё-таки решился спросить у Павла:
– Слушай… а… а в карцер-то за что тебя определили? Ну, если не секрет, конечно…
Павел улыбнулся:
– Да какой там секрет! Будешь смеяться – честь Бобруйска защищал! Вернее, коренных жителей – из той, давно уже безвозвратно ушедшей от нас эпохи… Кстати, по прошествии стольких лет, и к тому же, как пострадавший физически, за это вполне могу ныне претендовать на звание «Почётного гражданина» нашего города.
– ???
– !!!
– Ну, рассказывай, рассказывай! Что это было?
– Холод тогда стоял просто дикий. Собачий холод. Степная Куйбышевская область, февраль месяц. Морозы – за тридцатку с больши́м гаком – точно. Я на работе, на маслобойке, уже под самый конец, в темноте, отказался лезть в огромную, врытую в землю по самую макушку здоровенную цистерну, чтобы там, внизу, наощупь вычерпывать ведром остатки загустевшего от мороза масла. Просто уже сил не было никаких…
Конвоир из салаг возбухнул на меня, – они же борзые, салаги, когда при власти, да ещё и при оружии… Им, дуракам непуганым, всё это ещё интересно, – в войнушку-то поиграться… А мне три месяца до дембеля оставалось, до мая…
Послал я его матом. Он автомат вскинул, застрелить пообещал. А у меня даже и страха уже не было… Да и вообще – ничего, совсем ничего уже не было в мозгах… Говорю – стреляй, мудак, не промажь только, но тогда сам вместо меня сядешь, обалдуй, и полезешь в эту чёртову цистерну тоже сам…
Он сказал, что мне повезло, руки у него отмёрзли, пальцев он не чувствует, но клятвенно пообещал телегу накатать на меня Дубине, начальнику «губы». Я сказал, что у его Дубины мозги соответствуют этой фамилии.
Он, конечно же, настучал, ублюдок, по возвращении…
Вечером привели меня к капитану Дубине в кабинет, ещё до ужина… вернее, до вечерней бурды той невообразимой, которая там всегда называлась «рагу»… Привели грязного, вонючего, с чёрными руками, и, видимо, с такой же физиономией, – зеркал же там нет нигде, как и помывки… Голодного, как чёрт, к тому же. И злого, соответственно… Десятые сутки заканчивались…
Я знал, конечно, что сейчас Дубина мне ещё пять суток накрутит, очередные, но, к счастью, уже последние пять, – время-то у него уже «вышло».
Были мы с ним вдвоём в кабинете, конвоиры остались в коридоре. Показалось мне, что он крепко поддатый…
Спросил, откуда я. Из Бобруйска, говорю. А, говорит, слышал про него, жидовский город, типа Бердичева, и спросил – ты тоже жид? Я ответил – нет, к сожалению. Врёшь, говорит, жидовская морда, ты жид натуральный, «бабгуйский».
И тут у меня реально внутри что-то щёкнуло, защемило прямо чем-то… таким… непонятным и необъяснимым… Социалка вдруг наша вспомнилась от Дзержинки и выше, рынок, «ступеньки» на углу у рынка, «Лакомка», танк, театр, скверик, «Товарищ», Дом офицеров…
Прошёл я пару шагов к его столу, сдёрнул вниз своё хэбэшное галифе одним движением, отощал же там за десять суток, как мумия, на его пустых харчах, и вывалил ему на стол свои детородные причандалы. А стол-то как раз вровень с ними оказался…
Вот, мол, говорю, – нет, значит – нет, сами смотрите, убедитесь. Но если вам так сильно хочется – можете считать меня самым евреистым евреем из всех евреев Бобруйска, от этого ни я сам, ни мой город хуже не станем. Он так рот и раскрыл…
А я ещё добавил, что, мол, через три месяца, после дембеля, первым делом напьюсь до ус…ки в ресторане «Бобруйск», а на другой день пойду и сделаю обрезание. Обязательно, просто из принципа. Обещаю железно, клянусь. У нас, мол, в Бобруйске, это запросто делается, на каждом углу, всем желающим, вон как сигарету закурить…
Тут в кабинет без стука залетает сержант местный, личная шестёрка и палач Дубины, псих ещё тот. Шкаф двухметровый, главный при Дубине на предмет избить кого-нибудь крепко, мастерски, или, на худой конец, фигуристо, с фантазией, обматерить и пинков по рёбрам надавать.
Дубина резко покраснел – как сеньор Помидор, – наверное, представил эту сцену с моим «хозяйством» на своём рабочем столе глазами этого сержанта, и заорал, как резаный: в подвал его в верхний, с…у эту жидовскую, и на работу не выводить!!
Сержант икнул сначала, видимо от неожиданности, но потом деловито спросил, мол, на сколько его в подвал, – на сутки? Или, может, только пока на ночь? И как кормить? Дубина ответил – а до тех пор, пока его свои искать не начнут, или пока сам не окочурится, жидовская морда. Но не лупи, мол, его сильно, а то прыгать там ночью не сможет, замёрзнет тогда. И кормить его пока что по норме.
Но в тот вечер, уже в карцере, я так и остался без ужина. Забыли, наверно. И не уснул – и от голода, и от холода… хотя шинель мою в карцер дали взять с собой.
Ну, вот так, если вкратце…
Да, штришок такой интересный: через пару дней спустился в подвал тот сержант, «Шкаф», и сунул мне через «кормушку» нательную рубаху, велел рукава оторвать и намотать на ноги, под сапоги, как вторые портянки, а безрукавку на себя надеть, поверх своей рубахи, под китель мой хэбэшный. И сахара три куска стал каждый день под вечер приносить. Оглядывался при этом…
Чёрт его знает, что это вдруг нашло на него… Десять суток до этого таким был козлом, таким придурком-мучителем, что словами простыми и не передашь, а тут вдруг такие дела… «Гуманизм!»
А как закончилось всё это через шесть суток, я тебе уже рассказывал вроде? Как, по-твоему, заслужил я звание «Почётного бобруйчанина»? – с улыбкой спросил Павел.
Я молчал. В голове такое не укладывалось… Прикинул – это было на 58-м году «родной Советской власти», при «да-ра-хом Леониде Ильиче», в миролюбивом Советском Союзе, почти за пять лет до вторжения в Афганистан…
Попытался услышанный рассказ представить в реальности, «в лицах», глядя на этого сидящего передо мной за столиком моложавого, весело, беззаботно улыбающегося человека, музыканта, которого знаю более трёх с половиной десятилетий… Не получалось никак… ну совсем никак… Отвёл глаза в сторону и начал нести какую-то ахинею:
– Заслужил, заслужил… А если бы и не этот случай с Дубиной – всё равно заслужил. Вон народа сколько в Бобруйске переженил, свадеб сколько здесь отыграл… Ну, типа, демографию бобруйскую налаживал по мере сил, хоть этим поспособствовал… Да и «клетка» же в парке, помню отлично, в те годы трещала по швам, ломилась от народа, когда вы с Мариком, Лёвой, Димой и Ромкой зажигали там всерьёз… И с Аркашей иногда, на подменах…
Павел невесело отозвался:
– Эх, молчи… Эдика нашего ты, кстати, забыл… И Мишку с Лёней… Да-а… Иных уж нет, а те – далече… Никого в Бобруйске уже нет, никого… совсем…
Он снова глотнул пива, закурил и замолчал. Через минуту я всё-таки не выдержал, и спросил:
–Ну… а… вышел-то ты как оттуда? Расскажи уж…
– А что, разве я не рассказывал?! Ну… Вытащили меня тогда на волю Юдин с Лукьяновым. Ну, замполит с ротным. Сами за мной приехали, на лукьяновских «Жигулях» зелёных. Матерились оба, как никогда раньше. И Ничкасов, командир части, тоже позвонил ему туда, на губу, Дубине, фашисту этому советскому.
И вовсе не потому, конечно, что они все соскучились по мне, а просто надо было играть на празднике, на 23-е февраля, в Доме офицеров. А было уже, как выяснилось, 20-е, шестые сутки карцера шли…
Сам-то я счёт дням потерял в том морозильнике, мозги совсем помутились – от бессонницы, из-за холода… Не думалось уже ни о чём на свете, даже о своём выходе оттуда… вообще ни о чём. Ну, просто как манекен стал. Трясло потом целую неделю, отогреться не мог никак и нигде… Как говорится – готов к труду и обороне… Слава товарищу Дубине! Идите вы к Иуде – когда такие люди в стране советской есть!..
По возвращении, съел в нашей столовой обед, – так тут же назад всё и «вернулось»… Старшина потом часа три в бане меня парил, чуть не уморил… Самогонки принёс – опять меня вывернуло… Вот тут уж даже старшина наш стра-а-ашно удивился! Он-то меня по этим делам… ну, насчёт выпить… совсем другим держал в памяти!! Ну, сам понимаешь!
А Иванов, комсорг наш, старлей, с Сашкой, барабанщиком нашим, моим ближайшим другом, медсестричку из госпиталя притащили, – Сашкину бывшую, прошлогоднюю пассию, – уколы она мне какие-то колола.
Утром 23-го, видимо, она мне двойную норму зелья засадила – в плечо, под лопатку, в бедро и в задницу. Мол, чтоб на концерте осечки какой-нибудь со мной не случилось. У них свои были интересы, служебные – шишки же какие-то важные из Куйбышева приехали на праздник, полковники с генералом во главе, из штаба округа.
И я ожил от этих хитрых уколов и вылез на сцену, как после граммов 250 – 300 водки, причём без закуски… Ну, или, вернее, не более, чем под сырок плавленый, как обычно… Стоять спокойно не мог перед своими клавишами, всё танцевать тянуло… Расскажу как-нибудь в другой раз…
Хотя, если в качестве прикола… Перестарались они явно с этой химией, в мозгах у меня пустота какая-то образовалась – перед самым-самым антрактом, в «Саласпилсе», жалостливой военной песне про реальный концлагерь для детей в Латвии, из «Поющих гитар», меня вместо их «родного» проигрыша почему-то вдруг повело на… Шопена, на Вторую сонату, известную в народе, как «Похоронный марш»! И так прикольно, кстати, получилось!
А потом, сразу после «Саласпилса», там же, на сцене, неожиданно снял с Борьки его ритм-гитару, голубую «Мюзиму де Люкс», и хрипловато, под «Высоцкого», спел его же, Высоцкого, песню – дико запретные в те времена «Штрафные батальоны». (Военный праздник всё-таки, 23 февраля!).
Но зато в зале была самая настоящая овация, ведь тогда много ещё фронтовиков живых было, –настоящих, а не нынешних ряженых…
Пошёл занавес. Борька в антракте катался по сцене от хохота, до гримёрки не мог доползти! Сашка же первым делом сигарету притащил мне, уже зажжённую, а тихоня Валерка, басист наш, в коридоре за сценой вдруг, ни с того, ни с сего, на ровном месте, Иванова обматерил, да так наворотисто и красиво! Даже Сашка причмокнул завистливо…
А Валерка рассказал потом, что был уверен – за эти «Штрафные батальоны» они оба – Иванов и Юдин, замполит, сегодня же меня назад к Дубине отвезут. Ну вот, мол, он и сорвался, с нервами не совладал…
Но удивительно, что Юдин совсем даже и не цеплялся к нам в тот день, и не дурил нам головы своими постоянными сказками про империалистов, милитаристов, реваншистов, маоистов и происки агентов ЦРУ…
Павел замолчал. Я наполнил наши пустые стаканы пивом и с улыбкой спросил:
– А обещание своё ему ты так и не выполнил, видимо?
– Кому?
– Дубине этому.
– Какое ещё?!
– Ну… пардон… насчёт обрезания…
– О-о-о! Да ты что? Зачем оно мне? Я ж не еврей, хотя не устаю всегда повторять при этом, что – к большому сожалению… Не, ну его… Не моё это всё… Да и забыл я сразу же про это дело, не до того было…
А Дубине, фашисту, шизофренику и антисемиту те шесть суток в верхнем, полуподвальном карцере зимой, без отопления, за три месяца до дембеля, я всё равно никогда не прощу, уроду… ни живому, ни мёртвому! Иудина он коммунистическая. Сталинский «выкидыш».
И милосердие с джентльменством здесь совсем неуместны… Кто не гостил в его застенках, тот мне не судья… Оставил я ему там, на память, по углам той конуры, обледенелые горки своей мочи… Ему, псине, на память…
Russian
English